Неточные совпадения
— Он даже перестал дружиться
с Любой, и теперь все
с Варей, потому что Варя молчит, как дыня, — задумчиво говорила Лидия. — А мы
с папой так боимся за Бориса. Папа даже ночью встает и смотрит — спит ли он? А вчера твоя
мама приходила, когда уже было поздно, все спали.
— Ничего ему не будет,
мама, никогда ему ничего не бывает, никогда ничего
с ним не случится и не может случиться. Это такой человек! Вот Татьяна Павловна, ее спросите, коли не верите, вот она. (Татьяна Павловна вдруг вошла в комнату.) Прощайте,
мама. Я к вам сейчас, и когда
приду, опять спрошу то же самое…
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком,
приходила с твоей
мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и
с последней нотой обморок!
Мама рассказывала мне всегда обо всем домашнем, обыкновенно когда
приходила с супом кормить меня (когда я еще не мог сам есть), чтобы развлечь меня; я же при этом упорно старался показать каждый раз, что мало интересуюсь всеми этими сведениями, а потому и про Настасью Егоровну не расспросил подробнее, даже промолчал совсем.
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У нее был ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь здесь, в той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не смел сюда
приходить и смотреть на ребенка; это был мой
с ним уговор еще за границей. Я взял его к себе,
с позволения твоей
мамы.
С позволения твоей
мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
Я сидел налево от Макара Ивановича, а Лиза уселась напротив меня направо; у ней, видимо, было какое-то свое, особое сегодняшнее горе,
с которым она и
пришла к
маме; выражение лица ее было беспокойное и раздраженное.
Несмотря на все, я нежно обнял
маму и тотчас спросил о нем. Во взгляде
мамы мигом сверкнуло тревожное любопытство. Я наскоро упомянул, что мы
с ним вчера провели весь вечер до глубокой ночи, но что сегодня его нет дома, еще
с рассвета, тогда как он меня сам пригласил еще вчера, расставаясь,
прийти сегодня как можно раньше.
Мама ничего не ответила, а Татьяна Павловна, улучив минуту, погрозила мне пальцем.
Она
пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но
маме не могла не признаться. О, в тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он говорил.
С того разу
с скамейкой она стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
— Да… но при теперешних обстоятельствах… Словом, вы понимаете, что я хочу сказать. Мне совсем не до веселья, да и папа не хотел, чтобы я ехала. Но вы знаете, чего захочет
мама — закон, а ей
пришла фантазия непременно вывозить нынче Верочку… Я и вожусь
с ней в качестве бонны.
— Милый голубчик
мама, это ужасно неостроумно
с вашей стороны. А если хотите поправиться и сказать сейчас что-нибудь очень умное, то скажите, милая
мама, милостивому государю вошедшему Алексею Федоровичу, что он уже тем одним доказал, что не обладает остроумием, что решился
прийти к нам сегодня после вчерашнего и несмотря на то, что над ним все смеются.
— Да ведь не могла же я знать, что он
придет с укушенным пальцем, а то, может быть, вправду нарочно бы сделала. Ангел
мама, вы начинаете говорить чрезвычайно остроумные вещи.
Аня. Приезжаем в Париж, там холодно, снег. По-французски говорю я ужасно.
Мама живет на пятом этаже,
прихожу к ней, у нее какие-то французы, дамы, старый патер
с книжкой, и накурено, неуютно. Мне вдруг стало жаль
мамы, так жаль, я обняла ее голову, сжала руками и не могу выпустить.
Мама потом все ласкалась, плакала…
И разве он не видал, что каждый раз перед визитом благоухающего и накрахмаленного Павла Эдуардовича, какого-то балбеса при каком-то посольстве,
с которым
мама, в подражание модным петербургским прогулкам на Стрелку, ездила на Днепр глядеть на то, как закатывается солнце на другой стороне реки, в Черниговской губернии, — разве он не видел, как ходила мамина грудь и как рдели ее щеки под пудрой, разве он не улавливал в эти моменты много нового и странного, разве он не слышал ее голос, совсем чужой голос, как бы актерский, нервно прерывающийся, беспощадно злой к семейным и прислуге и вдруг нежный, как бархат, как зеленый луг под солнцем, когда
приходил Павел Эдуардович.
— Вы уходите, — начала она, ласково заглядывая ему в лицо, — я вас не удерживаю, но вы должны непременно
прийти к нам сегодня вечером, мы вам так обязаны — вы, может быть, спасли брата — мы хотим благодарить вас —
мама хочет. Вы должны сказать нам, кто вы, вы должны порадоваться вместе
с нами…
— Ах и вы, до свидания, — пролепетала она привычно-ласковым тоном. — Передайте мой поклон Степану Трофимовичу и уговорите его
прийти ко мне поскорей. Маврикий Николаевич, Антон Лаврентьевич уходит. Извините,
мама не может выйти
с вами проститься…
«А вдруг
мама не приедет за мной? — беспокойно, в сотый раз, спрашивал сам себя Буланин. — Может быть, она не знает, что нас распускают по субботам? Или вдруг ей помешает что-нибудь? Пусть уж тогда бы
прислала горничную Глашу. Оно, правда, неловко как-то воспитаннику военной гимназии ехать по улице
с горничной, ну, да что уж делать, если без провожатого нельзя…»
И я ушел из усадьбы тою же дорогой, какой
пришел сюда в первый раз, только в обратном порядке: сначала со двора в сад, мимо дома, потом по липовой аллее… Тут догнал меня мальчишка и подал записку. «Я рассказала все сестре, и она требует, чтобы я рассталась
с вами, — прочел я. — Я была бы не в силах огорчить ее своим неповиновением. Бог даст вам счастья, простите меня. Если бы вы знали, как я и
мама горько плачем!»
Надя Зеленина, вернувшись
с мамой из театра, где давали «Евгения Онегина», и
придя к себе в комнату, быстро сбросила платье, распустила косу и в одной юбке и в белой кофточке поскорее села за стол, чтобы написать такое письмо, как Татьяна.
Мне
пришло в голову невольное сравнение этой нарядной красавицы елки
с тем маленьким деревцом, едва прикрытым дешевыми лакомствами,
с той деревенскою рождественскою елочкою, которою
мама баловала нас
с братом.
Небольшая, но красивая и богатая институтская церковь сияла золоченым иконостасом, большими образами в золотых ризах, украшенных каменьями,
с пеленами, вышитыми воспитанницами. Оба клироса пока еще пустовали. Певчие воспитанницы
приходили последними. Я рассматривала и сравнивала эту богатую по убранству церковь
с нашим бедным, незатейливым деревенским храмом, куда каждый праздник мы ездили
с мамой… Воспоминания разом нахлынули на меня…
Едва я успела одеться, как
пришел парикмахер
с невыразимо душистыми руками и остриг мои иссиня-черные кудри, так горячо любимые
мамой. Когда я подошла к висевшему в простенке гардеробной зеркалу, я не узнала себя.
Горькие слезы хлынули из глаз девочки. Она бросилась на пол
с громким рыданием, звала
маму, няню, Павлика, как будто они могли услышать ее за несколько десятков верст. Разумеется, никто не
приходил и никто не откликался на её крики. Тогда Тася вскочила на ноги и, подбежав к плотно запертой двери, изо всей силы стала колотить в нее ногами, крича во все горло...
— Ты думала, помер отец, так на тебя и управы не будет?
Мама, дескать, добрая, она пожалеет… Нет, милая, я тебя тоже сумею укротить, ты у меня будешь знать! Ты бегаешь, балуешься, а
мама твоя
с утра до вечера работает;
придет домой, хочется отдохнуть, а нет: сиди, платье тебе чини. Вот порви еще раз, ей-богу, не стану зашивать! Ходи голая, пускай все смотрят. Что это, скажут, какая бесстыдница идет!..
Они поняли так, что я их не хочу простить, — вышли от меня и заплакали. Увидела их
мама, узнала, отчего они плачут,
пришла ко мне; выяснилось, что тут недоразумение.
Мама все-таки попеняла мне, что я так грубо я небрежно обошелся
с сестрами.
Мама, как узнала,
пришла в ужас: да что же это! Ведь этак и убить могут ребенка или изуродовать на всю жизнь! Мне было приказано ходить в гимназию
с двоюродным моим братом Генею, который в то время жил у нас. Он был уже во втором классе гимназии. Если почему-нибудь ему нельзя было идти со мной, то до Киевской улицы (она врагу моему уже была не по дороге) меня провожал дворник. Мальчишка издалека следил за мною ненавидящими глазами, — как меня тяготила и удивляла эта ненависть! — но не подходил.
— Добрый вечер, Николай Ильич! — услышал он детский голос. —
Мама сейчас
придет. Она пошла
с Соней к портнихе.
— Вас, вероятно,
прислала мама толковать со мной о графе Василии Сергеевиче Вельском? — говорила она
с презрительным смехом. — Так не трудитесь, мадемуазель Дубянская, я сама знаю, что делаю, а кататься я не пойду, потому что мне нездоровится и я хочу читать…
Вдруг один раз папа
приходит ко мне и объявляет, что
мама решила выдать меня за князя Геракова, вы помните такой тощий и длинный молодой человек,
с совершенно лошадиной физиономией…
— Не радуйся слишком рано,
мама, —
с горечью произнес мальчик. — Я
пришел только проститься
с тобою.